Сколько бы ни пытались филологи воспрепятствовать порче родного языка, он, язык, подвергается унижению и размыванию с особой жестоковыйностью.   Дом строится несколько лет, душа человеческая — столетиями. Антикварный и умилённый подход к реальности смертоподобен в наши дни. 50 лет назад мы были другими, и, разумеется, 500 лет назад нравственность народа была иной. Пришла пора национального самосознания, когда, будто в тумане, лежит путь во спасение слова — путь к Пушкину, Толстому, Шолохову. НЫНЕШНЕЙ бойкой прессой производятся над русским языком скороспешные и неумелые операции — тупым, зазубренным ножом невежества. Русское поле языка окружено «родными» и иностранными сорняками, готовыми заглушить живое, естественное, как дыхание. Конечно, можно возразить самому себе: язык способен к самовосстановлению, к выталкиванию из своего тела инородных клеток. Но это не совсем так, ибо мы видим, как, подобно ядовитой пыли, впилось в плоть русского языка чужое, засорившее, примитивно сузившее, обескрасившее его. Я способен понять необходимость, скажем, эзопова языка, но испытываю чувство сопротивления, когда язык Толстого и Бунина превращают в мусорный ящик космополитического общения политиков и политиканствующей прессы. Вспоминаю слова Достоевского: «явится пресса» — и думаю о том, что (если верить пифагорейцам) всё повторяется на белом свете, но то, мучительное для Достоевского, сейчас, в XXI веке, — это оккупация культуры. Христианская формула просветительского гуманизма XVIII века: «Каждый человек — часть континента» — заменилась пагубной формулой: «Я — остров». И наступил крах былого миропорядка, «добрых старых традиций», и сладким дурманом рекламной свободы установилась эра потребления языка по американскому образцу: я потребляю это, а духовной пищей сыт не будешь. Власть прессы ежедневно внушает молодёжи отвержение нравственных принципов, ненависть к прошлому независимо от плюсов и минусов, от цвета знамён, то есть неприятие опыта прожитой реальности. Пресса неустанно, как по программе, предлагает своё завоевание и познание действительности: неограниченная свобода, сексуальная революция, погоня за удовольствиями, любовь к грошовой моде, потребление и одновременно — презрение к труду. Космополитический примитив языка и прессы нужен, разумеется, желающим видеть за окном у нас сценки разорванного сознания и физиологического натурализма «русского быта», где умирает первозданность языка. * * * В разговоре о судьбе словесности с известным лингвистом, доктором наук, мне была вкрадчиво сказана ласковая фраза: «Не волнуйтесь, дорогой, происходит своего рода освежение, омоложение языка, так сказать, грубая демократизация, язык живуч и пластичен». Ежедневно просматривая разного направления газеты, я, разумеется, чувствую это врачующее «освежение», оздоровительное «омоложение» и становлюсь образцово демократичным. Несомненно — наша явившаяся пресса, рождённая на свет божий реформенным раскрепощением, заполнена и переполнена забытыми словообразованиями и новым словотворчеством. И бросается в глаза ослепляющая красота фразеологии и отдельных слов, в перечислении которых можно уйти в бесконечность, равную единице, делённой на ноль: «блин», «достал», «хавать», «стрём», «тырить», «попса», «стёб», «мочить», «отлуп», «прикольно», «крыша» («крышевать»), «косить», «вкалывать», «Носович дёрнул к белым», «Сталин сморозил». Или ещё: «имидж», «плюрализм», «адекватный», «дефицит», «конвергенция», «компенсация», «консенсус»… Прискорбно, что поток «новаторского оздоровления» с победоносной энергией нестеснительной наглости вторгся в пространство русского языка и вкус граждан свободной до наготы либерально-демократической России довольно-таки скороспешно приспосабливается или уже приспособился к антиэстетическим нормам вместе с инородной мусороподобной иностранщиной. В России слово «блин» напоминает ощущение праздника, запах семейного уюта, но этот же знаменитый аппетитный блин вызывает отталкивающее ощущение, когда в него вложено совершенно другое значение — непотребный смысл: «Знаешь, блин, я этот фиговый фильм видел». Слово «достал» в понимании «достиг», «нашёл», «определил» ныне поставлено в такие фразы: «Ну ты его достал», «Сталин достал эту компанию». Данное слово, однако, занимает безмятежное местоположение, допустим, во фразах: «достал с полки», «с трудом достал Собрание сочинений Марка Твена». Слова «мочить» и «вкалывать», сочинённые в уголовной среде, вторглись в разговорный, литературный, политический язык и начали употребляться государственными мужами, коим следовало бы строго придерживаться установленных норм в «изящной» словесности. Впервые услышав по телевидению этот уголовный глагол из уст крупного представителя власти, я сначала подумал, что оратор, пытаясь употребить ироническое сравнение, неэстетично ошибся, но фраза по смыслу была такой: «мочить их будем в сортирах» — фраза угрожающего предупреждения террористам. Что касается блатного термина «разборка», то, пожалуй, наш телевизор настолько старательно и часто употребляет его, что вы испытываете не удивление, а шок недоумения. Одна молодёжная петербургская газета украшает опусы о литературе элегантными по остроумию строчками: «Какая в задницу цивилизация, когда тут овины». В тексте другой газеты ослепляюще сверкает находка словесной звёздности: «Может, нравится и голая задница, издающая непотребные звуки». И здесь же чудесная находка: «Один пацан фарцанул». В журнале «Караван историй», вроде бы респектабельном, эстрадная актриса вспоминает, что во время ссоры она крикнула своему возлюблённому: «Пошёл ты на х..!» Бывший мэр Лужков заявляет газете «АиФ»: «В каждом номере обсирают и ещё просят интервью». Свобода — не сумасшедший бег во вседозволенность пошлости, когда свобода слова становится лицемерием, а это опасное начало конца культуры. * * * Все приведённые примеры — ничтожный островок в океане опакощенных, униженных, подменённых русских слов, опрощённых до уличного примитива понятий, разговорных и письменных образов. Это наступающая многочисленная армия невежд и недругов России со стратегиче-ской задачей сломить словесную мощь русской цивилизации, разгромить грандиозную культуру, принёсшую всемирную славу нашему Отечеству. Стоит ли сомневаться, что разгром культуры несёт развал государства, которое стоит на гигантском плацдарме просвещения, науки и литературы, этом самом доступном нравственном проводнике к душам людей. Будущее детей и внуков зависит от воли всех нас, современников, — сумеем ли мы построить жёсткую общественную оборону и оказать объединённый протест антиморали телевидения, известным по бесстыдности газетам и журналам, ослабленному кинематографу, авангардным театрам, вкривь и вкось пропитанным низкопробными шоу. Французский язык портится англицизмами, а наш русский нещадно засоряется теми же англицизмами, галлицизмами, германизмами, уголовной, уличной, блатной лексикой. Российские лидеры 90-х годов, захлёбываясь трибунным красноречием, были чрезвычайно далеки от народа и от политической мудрости. Все они с горящими глазами изображали преданных вдохновителей экономических и социальных переустройств, с лакейским почтением заимствованных у заокеанских «друзей» под восторженные вопли «пятой колонны». Наиглавнейшей задачей этих одинаково галстучных и одинаково громкоголосых было преобразовать Россию в тупое скопище слабоумных человеков без собственного мышления и здоровых чувств, когда свобода, никак не ограниченная моралью, совестью, образованием, демонстрирует себя в омерзительной продукции распахнутой американо-европейско-русской порнографии. Культура — не закон, не университетское образование, не умение вежливо и услужливо произносить «виноват» и «простите», манерно изрекать салонное «отнюдь» и «весьма» или с извинительной улыбкой эрудита вспоминать в разговоре иностранную фразу, цитату из Монтеня или афоризм из забытого Сартра. Может быть, культура — это лишь рыцарский жест мужчины, уступающего женщине место в троллейбусе или подающего пальто? Однако культура не есть ли всеобъемлющая духовность чистой совести, честности, добродетели? Не она ли, культура, есть прозрачный воздух общества, его биография, его наследие? Ведь только наследие стойко держит на себе основополагающие человеческие ценности, а язык соединяет, освящает самое главное — национальные ценности. Великие государства рождают великие личности, а великие личности и великое средство объединения — культура и язык — создают мощнейшее государство. И тут нет арифметической зависимости — сколько их, судьбоносных личностей, должно быть в государственном и духовном мире — пять, десять, двадцать? * * * В патриотизме, в религии, в языке стержень идеи — вера, а не шаткая декорация на трёхстенной сцене политдеятелей, исповедующих робкий, уступчивый средний путь, устанавливающий «местоположение» России между Востоком и Западом, который ведёт в затуманенную неизвестность. В таком положении какой же реальный цвет имеет правда? Красный, чёрный, белый, серый, малиново-синий? Любой цвет без прочной цели, без строгого нравственного направления абсолютно бесполезен. Нерешительное, бездеятельное общество в конце концов может потерять всё жизнестойкое в зловонной клоаке развращённости, ничегонеделания, в развлекательном извращении корневого, здорового, естественного. И это падение смертельно угрожает судьбе богатейшего русского языка, тысячелетиями создаваемого народом. Испокон веков земляне бранят свою эпоху и власть, сентиментально оглядываются на прошлое, с неверием взирают в будущее, и обещаемое благо представляется как ирония в годы ненормальных отклонений нашей действительности, преодоление которых невозможно без осознания «всего, что совершается дома». Деньги, как и неограниченная власть, ржавчиной разъедают непрочные умы. Деньги устанавливают статус государств в мире и каждого человека в обществе. Сверх меры прискорбно, что бумажные купюры — не феномен счастья, а истоки несчастья — обрели командное влияние в России над душами людей. Разумные русские люди и думающие люди на Западе, не колеблясь, понимают: финансовый террор, откуда бы он ни исходил (как показывает всемирный опыт), перерастает в террор политический. Страшноватая формула! Но такое представимо и в XXI веке: рост денежно-поли-тической пирамиды несёт омертвение всего живого и мыслящего. Да, вначале было Слово. Звук и знак Слова — чудо из чудес, которым награждено человечество. Слово, волшебный русский язык необходимы нам, как сердце, как его биение. Жизнь останавливается и умирает, едва прекращается это биение. Далеко не всякому слово и неразделённая с ним сама история представляются костюмом, раскроенным для перелицовки по навязанной моде — нашей ли, западной ли, восточной ли. В России пришло время гасить языковые костры, начавшиеся в разговорном и письменном пространстве, из мусора масскультуры — косноязычия, непристойности, отвратительно подражательной иностранщины. Стало быть, вплотную приблизилась угроза варваризации прославленного русского слова, незаменимой его формы мысли. Наш огромный лексический арсенал в 3000 слов упал до 300 в разговорной речи. Не наступила ли пора задуматься, что поднебесный словарь заражён и серьёзно болен? Не все произносимые и читаемые слова суть добродетельного сердца. И когда некая сила, космический архитектор, время от времени продуманно посылает голубым лучом первозданную строительную идею достойному избраннику, художник без отдыха работает над ней, оттачивает, шлифует, возводя из слов неустанным трудом целые города чувств и мыслей, смеясь и плача. Замечательный писатель и историк Карамзин ввёл в пространство русского языка ряд чужестранных слов и выражений, обогатив, но нисколько не исказив его строй, подобно новоиспечённым творцам и законодателям словесности. Русское общество без сопротивления приняло слова «развитие», «промышленность», «влияние», «впечатление», «рассеянный», «кризис», «эгоист». Вместе с тем царь-слово презирает малодушие, слабоволие в смертоносном столкновении добра и зла, существующих будто близнецы, но по сути непримиримых от колыбели врагов. * * * Слово — это уравновешенное состояние мира и отвержение войны, свет и неразумение тьмы, любовь и вражда, вера и предательство. Изнасилованное, искажённое слово лет через 20—30 будет заменено смехоподобными «новаторами» и «освежителями», жестами, мимикой, междометиями, вскриками, вздохами. И власть имущие ради тирании денег опустят в мракобесие род людской, лишённый мыслей, нормальных чувств, гримасничающий и жестикулирующий. Не надо стесняться сказать, что осквернение культурных ценностей вольнодумцами демагогично защищалось почасту понятием свободы, сотни раз ими же повёрнутой в противоположные направления. Поэтому надобно без либерального слюнтяйства уточнить: гарантия истинной свободы и гласности в том, что сквернорождённое слово неизменно должно быть отброшено в небытие мужественной волей естественного, корневого, бессмертного слова. Но так ли в действительности? Не предпочитается ли коварными жрецами симбиоз высшей и низшей воли с приоритетом, разумеется, высшего указания? Вот на этих невероятно шатких весах я вижу одно из губительных зол послеперестроечной жизни — усмешку дантовского Люцифера XXI века, надушенного, подкрашенного, напомаженного посланника ада. Растление и распад духа искажают не только словесность, они проходят через народ, уродуя культуру нации. Но в непреклонной истории был разящий прорыв общечеловеческой истины — социалистическая цивилизация, построенная общими усилиями народа, тогда никто не чувствовал себя униженным, ненужным, одиноким среди братьев и сотоварищей. Современный же человек, ошеломлённый немилосердным ураганом конца ХХ века, оказался затерянным в толпе приниженных усталым безразличием сограждан. На позиции человеческого достоинства остались несломленные поборники правды, и нет смысла рассчитывать на стихийную толпу, на улыбчивую солидарность тротуарных лицемеров. Если в душе не угасает совестливый огонёк, то человек не одинок и в толпе недоброжелателей, и в окружении равнодушных. Бездуховность — невознаградимая утрата. Время — справедливый свидетель и судья; писатель же — искатель вековечной цели, законов нашего существования, а не спортивный комментатор увлекательных сюжетов. Есть ли для всех ответ на главный вопрос: от чего человек исшёл, куда шёл, куда идёт и куда придёт? Вероятно, приблизится к ответу тот, кто в бессонные ночи спрашивал самого себя: не изменял ли он и верен ли до конца заповеди любви к родной колыбели, а вместе и спасительному слову, услышанному впервые от матери своей, слову, облегчающему путь к жизненной цели. «Блажен, кто свой чёлн привяжет к корме большого корабля». * * * Вечером, просмотрев обширную прессу, сижу за столом и пытаюсь понять, почему мне так не по себе от этого столкновения могучего русского языка с антихристианской контркультурой, коварно избравшей стратегию юродивого осквернения, подмены коренной лексики с целью последовательного умерщвления великой российской культуры, а вместе и государства. * * * Вот передо мной возникают газетные строки, я вижу, как с немилосердной нелепостью разрушается языковая крепость России и рядом самоуверенно выстраиваются воинственно кричащей колонной все эти незаконнорождённые «бартеры», «брэнды», «киллеры», «шоу», «фитнесы», «бонусы», «имиджи», «рэкеты» и ещё сотни незваных их собратьев. И невозможно представить, что в богатстве классической эстетики найдут постоянную прописку кровно чуждые нашей культуре пришельцы.

Язык не окаменелость, не застывшая в неподвижности стальная пирамида памятника. Язык подвижен и гибок соразмерно и сообразно. Это живая, как воздух, духовная природа, но потому ей и противопоказана замена жизнетворного кислорода чужеродными элементами, сковывающими дыхание.

 

Пресс-служба ЦК КПРФ