ОСТРОВ Мудьюгский. Небольшой (около 32 кв. км) остров в Двинской губе Белого моря в 60 км от Архангельска. Остров, ставший печально известным благодаря своей трагической роли в истории интервенции войск Антанты на Русском Севере. Именно сюда английские и французские завоеватели с приглашения белогвардейской контрреволюции принесли свои «европейские ценности». Именно здесь был основан концентрационный лагерь Мудьюглаг.
Просвещенной Англии не впервой было организовывать подобные структуры. Если верить официальной версии, первые концлагеря появились в Южной Африке в самом начале XX века, во время Англо-бурской войны. Тогда за неполный год в лагерях, предназначавшихся, по заявлениям британского правительства, для «обеспечения безопасности мирного населения бурских республик», погибло около 17 тысяч человек. Больше 14 тысяч из них – дети...
2 августа 1918 года эскадра из 17 военных кораблей вошла в порт Архангельска. К этому моменту советская власть в городе была свергнута благодаря перевороту, возглавленному капитаном 1 ранга Георгием Чаплиным. На берег высадился 9-тысячный десант британских, американских и французских войск...
Совершенно очевидно, что союзники не ставили своей главной целью борьбу с большевизмом. Как пишет известный российский историк Наталия Нарочницкая: «Смысл так называемой интервенции в России заключался также совсем не в цели сокрушить большевизм и коммунистическую идеологию, но и не в цели помочь Белому движению восстановить прежнюю Россию. Главные побуждения были всегда геополитическими и военно-стратегическими...» И далее: «Политика Антанты явилась образцом неблагородства по отношению к своей союзнице России и отразила отношение к ней как к добыче для расхищения...»
К власти пришло военное правительство во главе с командиром Белогорского конно-горского полка Берсом. В дальнейшем руководящие полномочия перешли к Верховному управлению Северной области. Упоминавшийся выше капитан Чаплин возглавил Северный антибольшевистский фронт.
Не всем сторонникам советской власти удалось покинуть город. Многие служащие советских учреждений, члены заводских и профсоюзных комитетов, а также матросы ледоколов «Святогор» и «Микула Селянинович», попавшие в плен, стали узниками губернской тюрьмы. Официальная статистика показывает, что за период с августа 1918 года по ноябрь 1919 года через тюрьму прошли 9760 заключенных. Однако тюрьма не вмещала всех жертв белогвардейцев и их европейских соратников... Требовалось что-то новое.
ИСТОРИЮ Мудьюглага можно разбить на два периода. С 23 августа 1918 года по 29 мая 1919 года – «концентрационный лагерь для военнопленных», а с 22 июня 1919 года до самой ликвидации – Мудьюгская каторжная тюрьма. До сентября 1918 года на острове находился французский гарнизон, затем его сменил русский.
«Комендант острова – француз, морской лейтенант. Маленький, вертлявый человечек с тревожно бегающими глазками, в которых не угасают недоверие и злоба.
Его помощник, сержант, вполне соответствует своему патрону. Третий француз – военный врач. С большим револьвером у пояса и стэком в руке он лихо гарцует верхом на лошади по морскому берегу. И последний представитель администрации – переводчик, русский белогвардеец Абросимов». (Здесь и далее в кавычках цитируется текст из «Записок заключенного» П. Рассказова.)
Сразу по прибытии в лагерь заключенных ознакомили с правилами внутреннего распорядка. «К сожалению, я не помню всех тех мудрых правил, которые были нам тогда преподнесены, поэтому приведу лишь наиболее врезавшиеся мне в память.
«За покушение на жизнь лиц из администрации и гарнизона...» Затем следовала жирная черта, и резко выделялись два слова, выведенные крупным шрифтом:
– СМЕРТНАЯ КАЗНЬ.
«За побег или попытку к побегу», – гласили следующие пункты правил, – и опять жирная черта тянулась к тем же простым словам, которые молотом били по сознанию:
– СМЕРТНАЯ КАЗНЬ.
«Воспрещается» – после двоеточия длинное перечисление всего того, что нам воспрещалось.
А воспрещается нам многое. Я не помню всего. Помню лишь, что наказания за неисполнение были в худшем случае – смертная казнь и в лучшем – заключение во «французской плавучей тюрьме». К числу «запретных плодов» было отнесено и пение «бунтовских» песен.
Нас интересовал вопрос, какие песни считаются администрацией «бунтовскими», и за разрешением его мы впоследствии обратились к коменданту острова.
Нам ответили:
– Все революционные песни».
Прибрежная песчаная полоса. Лесисто-болотистая местность. Как свидетельствуют очевидцы, изначально на острове находились лишь маяк в северной его части, рядом с ним две батареи, защищавшие подступы к Архангельску, несколько деревянных складов, барак для рабочих и двухэтажный дом для администрации лагеря. С севера на юг протянулась наскоро сложенная узкоколейка для транспортировки грузов с причала. Всю остальную «инфраструктуру» заключенные создавали своими руками. Одни вырубали лес, другие переносили песок и выравнивали территорию для лагеря, третьи – устанавливали столбы для проволочного заграждения. Особенно тяжелыми были земляные работы. Сырую землю носили на деревянных дощатых носилках пары голодных и истощенных людей...
Суточный паек на человека составлял 4 галеты (200 граммов), половина консервной банки мяса (175 граммов), 42 грамма риса и 10 грамм соли! Такой паек при тяжелой физической работе приводил «военнопленных» к медленной голодной смерти. Выходя на работу, каторжане старались попасть поближе к помойным и мусорным ямам, к свалкам, в надежде найти хоть какие-нибудь отбросы: картофельные очистки, кусочки сала, корки хлеба...
Людей, истощенных голодом, палачи каждое утро выгоняли на тяжелые работы. Падавших от изнеможения поднимали прикладами. В октябре, через два месяца после открытия лагеря, умер первый заключенный. Умер от истощения, голодной смертью...
Жильем для заключенных служил деревянный барак длиной 20 метров и шириной 12. Практически все внутреннее пространство было застроено двухъярусными нарами. Узкий проход вдоль стен и три круглые печи посередине барака. Умывальники в бараке отсутствовали, бани тоже не было. О смене белья не было и речи. Мыло не выдавалось. Очевидно, что на таком «благоприятном» фоне процветали вши и другие паразиты, избавиться от которых было просто невозможно. В дождливую погоду крыша барака протекала, и сырость создавала дополнительные предпосылки для болезней.
Правда, в лагере был лазарет, хотя правильнее это слово было бы взять в кавычки. Сравнить его можно было разве что с карцером. Стены лазарета из тонких досок в два ряда внутри засыпались сырым песком. Ссохшийся песок оседал, высыпался в щели между досок, и по «лазарету» гулял зимний ветер. Температура – до минус 10 градусов. Закутавшись в свои лохмотья, больные дрожали от холода. Некоторые больные выходили из лазарета с обмороженными ногами.
Самое страшное место Мудьюга – карцер. Под первый из них приспособили землянку – заброшенный ледник. Внутри он был выложен досками, с боков и сверху зарыт землей и кругом огорожен колючей проволокой. Новые карцеры строились по тому же плану – копалась яма около 3 метров в глубину, площадью девять на четырнадцать шагов, в нее опускался сруб из досок, сверху сруб подпирался балками, а те засыпались землей. Внутри – кромешная тьма. Карцеры строились в осеннее и зимнее время. Первая партия заключенных, «обновивших» постройку, выходила после 18-дневной отсидки с обмороженными ногами.
ФРАНЦУЗСКИЙ гарнизон сменился белогвардейским, но жизнь обреченных людей от этого только ухудшилась. Труд заключенных, который должен был укреплять их физически и поддерживать своей полезностью, палачи превратили в одно из изощренных орудий пытки. Узников заставляли слоняться по острову в поисках лошадиного помета, собирать консервные банки или по пояс в воде косить сено столовыми ножами.
«Часовой привел нас к клозету дома, в котором жил Прокофьев, и сказал, что мы должны вычистить не только этот клозет, но и все остальные у домов на пристани. Когда мы открыли яму, в ней ничего не оказалось, и чистить ведром было невозможно. Часовой сообщил старшему. Тот сходил к Прокофьеву и смущенный вернулся назад. Прокофьев, не обращая внимания на его заявление, сказал:
– Пусть языками вылижут, но чтобы чисто было!
Делать нечего, приходилось исполнять каприз самодура. Пока мой коллега по новой профессии ходил разыскивать лестницу, из дому вышел сам Прокофьев и направился ко мне.
Это был мужчина лет сорока, среднего роста, в его черных волосах серебрилась седина. С резкими, нервными движениями он шел как-то боком, смотря в землю. Каждое движение говорило о жестокости и бессердечии этого угрюмого человека.
– Как фамилия? – отрывисто бросил он, хотя, по-видимому, знал уже мою фамилию, так как по его распоряжению я и Ц. были назначены на чистку клозетов. Отвечаю.
– Сколько дали? – задает второй вопрос Прокофьев, и я догадываюсь, что он спрашивает о сроке, на который я осужден. Опять отвечаю.
– Мало, – выпалил Прокофьев, – жди, пока расстреляют!
И, быстро повернувшись на каблуках, ушел. Пока он меня спрашивал, я ни разу не мог уловить взгляда его глаз, которые все время были опущены в землю. Когда я передал свой разговор с Прокофьевым товарищам, они сказали мне, что это его любимые вопросы, а взгляда этого человека никто не видал. Он всегда рыскал по земле, и прямо в глаза Прокофьев никому не смотрел.
Ц. принес лестницу. В это время подошел опять Прокофьев. Он убедился, что в клозете ничего нет, и что не только ведром, но даже ковшом ничего не зачерпнешь, и все-таки не только не отменил своего распоряжения, но нашел маленькую жестяную банку величиной со стакан и приказал ею вычерпывать из клозета.
Это было уже издевательство...»
О том, что для нового лагерного начальства не было ничего святого, говорит отношение к захоронениям.
«Всех заключенных, умиравших в лагере, хоронили за проволочными заграждениями на пригорке, где с этой целью был вырублен лес. Французы не препятствовали насыпать могильные холмы и ставить кресты. За время существования лагеря там выросло девяносто три могилы заключенных, умерших от голода, и на каждом кресте заботливою рукою товарищей по несчастью были прибиты специально сделанные в мастерской жестяные дощечки: кто похоронен и когда умер. Имелось в виду, что по этим надписям в будущем, когда минует кошмар белого террора, родственники павших жертв будут иметь возможность найти могилы своих замученных мужей, сыновей и братьев. Большая группа крестов, резко выделявшаяся на пригорке, как страшный памятник произвола, варварства и дикой расправы, напоминала, должно быть, Прокофьеву о многочисленных жертвах белого террора, участником которого он был. И мудрый капитан распорядился срыть все могильные насыпи, срубить и сжечь все кресты, сровнять место, занимаемое кладбищем, и поставить один общий крест. Эту работу выполняла первая партия каторжан в первые дни пребывания на Мудьюге.
Но каторжане обманули бдительность палачей и, оторвав от крестов дощечки, зарыли их в землю, чтобы впоследствии выяснить, кто был замучен в застенках Мудьюга».
ОЧЕВИДНО, что мириться с такими нечеловеческими условиями было невозможно. Но и организоваться в одно целое с целью восстания такой разношерстной массе заключенных было сложно. Здесь содержались и каторжане, и подследственные, большевики и их сторонники, а также совершенно аполитичные, угодившие под арест неизвестно за что. Для организации побега актив политкаторжан выдвинул пятерку товарищей – Стрелкова, Поскакухина, Коновалова, Молчанова и Бечина. Ускорению побега способствовал ряд причин: ухудшавшееся в связи с уходом англичан положение белых, неверие всех кругов населения в успешный исход борьбы с Советами, волнения рабочих... Кроме того, до заключенных доходили слухи об их скором переводе в другой лагерь – в заполярную деревушку Йоканьгу.
Побег состоялся 15 сентября 1919 года. Сравнительно хорошо подготовленный, смелый и дерзкий по замыслу, он вышел не очень удачным. Успели бежать на крестьянских лодках только 60 человек, из более чем 400... Из них шестеро погибли в пути, несколько человек были схвачены белогвардейскими заставами. Остальным удалось по лесам добраться до частей Красной армии.
Вот как об этом пишет в своих воспоминаниях Г.И. Поскакухин:
«Днем 13 сентября Стрелков был поставлен в известность: «Сегодня в ночь ожидай сигнала к восстанию». День и ночь с 13 по 14 сентября были тревожными и утомительными для нас.
14-го в 2 часа ночи узнаем: нас кто-то предал. Каторжанский барак был оцеплен. Шестерка-Воюшин, разоблаченный теперь враг народа Бечин, а с ними и стража идут к нам в барак на обыск. Но мы приготовились к этому и все были раздетыми и как бы спящими. Стража шарила до утра, но ничего не нашла, к чему бы можно было придраться.
14 сентября 1919 года Стрелков шлет из следственного барака записку:
«Что случилось? Почему отложено восстание? Я требую – или сейчас или никогда...»
Утром 15 сентября я ответил Стрелкову. Свою записку я вручил во время работы политическим каторжанам, помещавшимся в одном бараке со Стрелковым, а те сумели удачно передать ее по назначению.
Писал я приблизительно следующее:
«Дорогой Петр Петрович! Охранники узнали о подготовке восстания... У нас в бараке производили обыск. Сегодня в час дня обезоруживай своего конвоира. Не забывай, что ты должен сделать: захватить склады с оружием на южной оконечности и дать мне подкрепление».
Откладывать восстание было нельзя. Подлые провокаторы-предатели и стража знали о нашем намерении. Каторжане волновались. Нет сил описать наши переживания с 13 сентября. Сошлись два смертельных врага: вооруженная охрана приготовлялась к разгрому возможного восстания, а каторжане намеревались поднять восстание и с голыми руками пробить себе дорогу через фронт белоинтервентов и влиться в ряды Красной армии.
До восстания осталось не более 20 минут. Каторжане ожидают моего сигнала, просят:
– Начинай же, Георгий Иванович, за тобой слово!
Меня охватывает волнение. Взяв себя в руки, осмотрелся кругом и подал сигнал. Подошел к двум конвоирам, охранявшим нас, спокойно выбил из их рук винтовки и снова дал сигнал: на штурм дома администрации!
Первого порыва было достаточно. Стража растерялась. Бросились в каторжанский барак, сбили засов. Тов. Быков ворвался внутрь барака, сбил дверь с заднего хода и скомандовал:
– Все выходите за нами, на штурм дома охраны!
Шпионы и предатели – Василий Виноградов и другие – запротестовали:
– Не смейте выходить! – кричали они заключенным. – Всех зачинщиков расстреляют...
Раздумывать или вступать в борьбу с предателями теперь не было времени. Я скомандовал:
– За мной! Выходите, кто может!
Но стража уже опомнилась и открыла по восставшим ураганный ружейный огонь. Однако еще не все потеряно. За мной бросилось человек сорок, если не считать заключенных следственного барака, где находился Стрелков. А Стрелков давно уже был за проволочным заграждением.
Зову Стрелкова на помощь. Тот вернулся. Из следственного барака к нам подошло подкрепление, снова двинулись на штурм дома стражи. Из пяти членов военного совета ко времени боя осталось только два – я и Стрелков. Бечин и Молчанов оказались предателями. Коновалов позабыл свои обязанности, бросился спасать свою шкуру и, покинув поле боя, убежал к лодкам.
До восьми часов вечера небольшой наш отряд отбивался от стражи, чем было возможно. У нас уже осталось не более двенадцати винтовок на сто человек. Вышли все патроны. Стрелков советует отступать; ждать, пока нас прижмут к черным мхам, где, как он предполагал, была засада, было бессмысленно. Принимаем решение: правому флангу отходить от барака в направлении Сухого моря, не отрываясь от Стрелкова.
Но и теперь нашлись предатели. Кто-то из каторжан крикнул:
– Спасайся, кто как может, мы окружены!..
Поднялась паника. Но вскоре группа каторжан во главе с Быковым подошла к нам на помощь с тем, чтобы прорваться через проволочные заграждения. Восставшие тащили с собой доски, которые положили через проволочные заграждения, и по ним перешло человек сорок из пятидесяти двух, находившихся с нами. У Быкова оказались патроны. Их разделили поровну и открыли огонь по страже. Стража бросилась в бегство, что дало нам возможность отступить к Сухому морю.
На площади у следственного барака осталось 11 убитых товарищей.
Вдруг бежит ко мне Быков и сообщает:
– Нас преследует кавалерия!
Патроны у нас еще имеются. Бьем из винтовок с колена по кавалерии и под обстрелом скрываемся в направлении моря. Теперь нас осталось только 15 человек, остальные уплыли на карбасах за Сухое море. Берем последний карбас. Нашли кол, доски и, кто чем мог, стали отталкиваться по направлению на материк. Подняли парус, но управлять им никто не умел. Кто-то крикнул:
– Смотрите, человек тонет, наверное, наш товарищ...
Карбас направили к тонувшему. Видим – это Стрелков.
Радости нашей не было предела. Стрелков продрог до мозга костей, но он быстро сел за управление карбасом и весело засмеялся.
– Вот и пригодился вам моряк, – сказал он.
Стража не прекращает обстрела, бьет по нам с черной башни маяка из пулемета. Но эта стрельба была уже не опасна для нас».
В тот же день на остров прибыла специальная воинская часть во главе с начальником каторги Судаковым. Весь следующий день был посвящен допросам, по завершению которых 13 человек были приговорены к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение. Последними словами приговоренных к смерти были: «Да здравствует Советская власть!» Расстрелом тринадцати мудьюгская каторга закончила свое существование... Оставшихся каторжан перевели в заполярное местечко Йоканьга. За год с небольшим существования лагеря в нем погибло от голода, холода и болезней около 300 человек.
12 августа 1928 года на месте расстрела 13 заключенных был установлен памятник жертвам интервенции. Музей концлагеря был открыт в 1934 году. С 1938 года являлся частью Архангельского областного краеведческого музея. В 1940 году, в связи с переводом на остров части ПВО, музей был закрыт, и возобновил работу в 1973 году. В 1958 году на месте старого создан новый монумент, представляющий собой стелу из гранита, чугуна и бетона с памятной надписью: «Славным патриотам, замученным интервентами на острове Мудьюг. 1918–1920».
В 2012 году музей на острове закрыли. Сейчас он представляет из себя жалкое зрелище – поваленные столбы с колючей проволокой, разбитые в бараке окна, стоявшие со времен Первой мировой войны, сгнившие деревянные мосточки, развалившиеся строения и осыпавшиеся карцеры, покосившиеся сторожевые вышки, рассыпающийся цемент обелиска, сбитые памятные таблички... Единственный сохранившийся концентрационный лагерь времен Гражданской войны оказался совершенно ненужным как памятник героической и трагической истории нашей Родины... Сегодня в почете другие герои и другая история.
ст. Вознесенская,
Краснодарский край